Полдень

…Мирно дышит в полуденном сне сомлевшее ржаное поле… Чуть уступая горячему дыханию сухого ветра, склоняют друг к другу золотистые тугие косы колосья… Бесшумна, быстра, скольжу сквозь напитанную солнцем рожь – туда, где, я знаю, ты сейчас есть, где я хочу явиться тебе…

Ты разлёгся на примятой ржи, одоленный полуденным зноем, и спишь беззаботно, крепко… Добрый молодец, красавец писаный: сажень в плечах, кудри русые будто лён… любила я кудри твои льняные, любила глаза твои ясные и губы медовые. Возле тебя девица-краса прикорнула, голову на плечо на твоё положила, обвила тебя своей косой-змеею. Она. Разлучница наша…

Неслышной тенью обхожу девицу, возле тебя опускаюсь на примятые колосья, тяну к тебе руки с когтями:

- Ваня… Ваня… 

Как шелест ветра неслышный, как шум колосьев негромкий тебе ныне мой голос.

- Ваня, Ваня, проснись… Я за тобой явилась… Идём!..

Открывает молодец глаза голубые, прекрасные… и, при виде меня, ужас искажает его красивое лицо.

- Пойдём со мной, Ваня… я как прежде любить тебя буду.

Пойдём со мной, добрый молодец, миленок мой Ваня. Заколдую, заморочу, дурмана напущу, сведу в овраг глубокий, к болоту топкому, куда сама, было время, спустилась… играть с тобой стану, щекотать-миловать… весело будет.

Вдруг обдает меня обжигающим, ослепляющим солнечным светом, и ясный, сильный голос повелевает:

- Оставь человека, навка! Отойди! 

Это Ярило. Не могу я с ним тягаться, сила его поболее моей. Отступаю невольно, неохотно. А солнечный голос говорит вновь:

- Не твой он больше. Не трожь!

Сам выступает из солнечного потока – красавец, высок ростом, кудри цвета лучей солнца ясного, глаза цвета неба вешнего, весь сияет-светится… но серьёзен сейчас, даже суров, не улыбается.

- Знаю, что ты задумала, - говорит сурово. – Милого своего хочешь из яви в навь утянуть, тщишься, что твоим снова станет… Не выйдет! Ты, навка, меж временами да меж мирами заплутала. Ступай со мной, покажу тебе что-то.

Ох не хочется мне с ним идти, недолюбливаю я свет солнечный яркий, но придётся – выбора Ярило мне не предлагает… Поднимается вкруг нас отовсюду шатёр солнечный, целиком нас укрывает. Вот уж нет более ни поля полуденного, ни ржи неспящей, ни Вани с зазнобой новой…

- Любил тебя милый, да недолго, - продолжает меж тем солнечный молодец, в ясном голосе его нет уж строгости давешней. – Что было, того не вернуть. Гляди!

И вот она, явь. Вот я, пока ещё в яви живущая, красна девица, и краса моя вся при мне, коса каштановая до пояса, глаза живые карие, кожа свежая, пальцы тонкие. Вот и мой Ваня меня обнимает, смеётся, а я в очи его смотрю ясные и наглядеться не в силах. Вот и разлучница наша… Вмиг всё исчезает, и уж стою я в овраге глубоком, на краю болота тёмного, куда после измены миленка пришла, и темнота так манит, а глубина так ласкает, исцеление обещает…

Но за плечом моим стоит Ярило-молодец, и понятно мне, что уж не взаправду всё это… 

- Этого уж нет ничего, - подтверждает Ярило. – Было да ушло, вешней водою с поля сошло. Что ныне – ты знаешь.

В былом для меня осталась явь. Ныне – лишь навь.

Смотрюсь в стоячую зелёную воду, на отражение своё… Есть чего испугаться! В чудище красавица превратилась… Худа-бледна-зелена, глаза мёртвые, губы бескровные, волосы неубраны, спутаны, дикие травы в них вплелись…

Вновь мы на поле ржаном, на том месте, где встретились. Печёт полуденное солнце, замерла, не волнуется рожь. Спит мой Ванюша, крепко так спит: подумал, видно, сердечный, что в страшном сне я ему приснилась… Поворотилась во сне зазнобушка его, руку поперек груди его широкой закинула…

- Ванька твой другую обнимает, о тебе и не вспоминает, - меж тем вновь говорит Ярило-молодец и не ведает, верно, что безжалостны слова его… - А ты… ты в нави теперь навечно, навкой стала, и нет тебе назад в мир людской пути-дороги… Напрасно жизни лишить изменщика хочешь, не люба ты ему более. Вот потому помешал я тебе, не дал жизнь загубить чужую задаром. Свою загубила – чужую не трожь.

Что ж… он прав. Что же мне, несчастной, теперь остаётся? Вновь бы в воду бросилась, да двух смертей не бывает…

Серьёзен Ярило-молодец, вздыхает.

- Со мной пойдёшь, навка? Полюбилась ты мне, когда в яви жила, красавицей была, да нельзя было тогда мне открыться, в мире твоём прежнем не всемогущ я. Ныне ж – дело другое. Сама ты по доброй воле в навь пришла, сама и за мной иди, коль по воле по доброй… Навкой была – берегиней будешь, - и, поймав недоверчивый мой взгляд, он вдруг впервые за всю нашу встречу улыбается – а улыбка его такая хорошая, и так светло-тепло от неё сразу становится. – Понимаешь, вода-то болотная не исцеляет, а лишь блазнит. Исцеляет любовь. А любви в мире каждому отмеряно…

И тут мне впервые думается о том, что и для меня, заблудшей, не всё, знать, потеряно. Остался в яви мой Ваня, в прошедшем остался, не со мной, с любушкой другой… Забыть его надо. И навьи замашки оставить надо, не мстить живым за свою погибель, никто не виноват в ней, судьба, знать, такая. Врата в навь растворились – а как знать, вдруг они же и к свету дорога… Быть может, там, под солнцем ласковым, и я любима-счастлива стану, и зелень моя бледная засияет, в глазах помертвевших свет залучится, косы русалочьи растрёпанные под платок белосияющий лягут… Никому его грядущее не ведомо, но всяк к нему стремится, всяк ему верит…

Солнечный молодец за мной наблюдает, улыбаясь, и знаю я, что мысли эти мои ему ведомы. Красив он, и добр, и мудр, и силен. С ним рядом болотная тина в сердце моём рассеивается, а жар полуденный теплом мягким сменяется. И вдруг понимаю, что боюсь полюбить вновь… 

Но Ярило-молодец улыбается по-прежнему.

- Ты подумай, в себе разберись в тишине, торопить не буду, - говорит он. – Впереди вечность… Я подожду.